Материал  к Дню Победы

К Фронтовой корреспондент, поэт и переводчик Павел Шубин. Краткая биография, иллюстрированные стихотворения о войне.

"...Рассказывал он так сочно, красиво, искренне и захватывающе, что, слушая его, я терял чувство реальности: я видел полинезийцев и моего товарища - королем Полинезии. И таитян, угощающих его с золотого блюда креветками, видел бушующие прибои на Коралловых островах, лианы Амазонки и танцующих на Таити юных дев..."

Кто этот "товарищ король"? И где это происходит - в ресторане или на пляже?..

Место действия: Волховский фронт, дорога среди болот к станции Мга. 1943 год. Король Полинезии - это майор Шубин. Слушатель его фантазий - капитан Дёмин.

"...Так волшебно хороши были эти рассказы Шубина, что не хотелось покидать этот выдуманный им мир, опускаться на грешную землю, где идет война. И не хотелось cказать ему: "Полно, Павел, врать-то!" Очнулись, вернулись в реальность мы лишь тогда, когда разорвавшаяся в метрах пятидесяти от нас немецкая мина заставила обоих броситься ничком в болотную жижу, вцепиться руками в кочку..."

Ким Дёмин служил вместе с Павлом Шубиным в редакции "Фронтовой правды" - газеты 59-й армии. Шубин был любимым поэтом солдат и офицеров Волховского фронта. Это он написал "Волховскую застольную". Командиры полков не знали, чем таким героическим еще прогреметь, чтобы "заманить" Шубина в свое расположение. Артистичный и остроумный военкор мог в считаные минуты отвлечь измученных бойцов от горьких мыслей. Его рассказы о далеких странах, о путешественниках и героях завораживали. У Павла была необыкновенная память: он, к примеру, мог запросто перечислить все вывески на улице Горького в Москве или прочесть наизусть главу из "Войны и мира".

Командование старалось беречь поэта, но Шубин не раз ходил в атаку вместе с солдатами. Однажды, давая объяснения генералу, почему он и фотокорреспондент пошли со стрелковой ротой в атаку, Павел ответил: "Не могли же мы пойти назад, когда все пошли вперед?"

Павел Шубин появился на свет в 1914 году в селе Чернава (где за сто лет до этого родился святитель Феофан Затворник). Был младшим в семье, где росло семь детей. В школу пошел сразу во второй класс. Подростком уехал в Ленинград, работал на заводе. В 16 лет отправился в Крым искать своего любимого писателя Александра Грина и показать ему свои стихи. Грин посоветовал юноше получить хорошее образование. Павел поступил на филологическое отделение Ленинградского педагогического института имени А. Герцена. До войны успел выпустить два сборника стихов. В 1938 году женился на скрипачке Елене Лунц.

Шубин прошел всю войну и вернулся домой, к маленькому сыну, только в конце 1945 года. На его гимнастерке были ордена Красной Звезды и Великой Отечественной войны II степени, множество медалей. Он долго искал себя в мирной жизни, изо всех сил старался настроить себя на тишину и семейное счастье. Но пережитое на фронте застилало глаза как дым, и некуда было деваться от боли и скорби. И некому выговориться - стихи о войне вдруг стали никому не нужны. Газеты и журналы требовали пафоса мирного строительства. А по ночам люди вновь стали бояться стука в дверь и ночного шороха шин. Возвращались мерзости стукачества. Все чаще давала о себе знать тяжелая контузия, полученная в 1942 году. Павел Шубин умер 36-летним в 1950 году на скамейке в одном из московских переулков.

Полмига.

Нет,
Не до седин,
Не до славы
Я век свой хотел бы продлить,
Мне б только
До той вон канавы
Полмига,
Полшага прожить;

Прижаться к земле 
И в лазури
Июльского ясного дня 
Увидеть оскал амбразуры 
И острые вспышки огня.

Мне б только
Вот эту гранату,
Злорадно поставив на взвод…
Всадить ее,
Врезать, как надо,
В четырежды проклятый дзот,
Чтоб стало в нем пусто и тихо,
Чтоб пылью осел он в траву!

…Прожить бы мне эти полмига, 
А там я сто лет проживу!

1943 г.

Атака.

Погоди, дай припомнить... Стой! 
Мы кричали «ура»... Потом
Я свалился в окоп пустой
С развороченным животом.

Крови красные петушки
Выбегали навстречу дню,
Сине-розовые кишки
Выползали на пятерню.

И с плеча на плечо башка
Перекидывалась, трясясь,
Как у бонзы или божка,
Занесённого в эту грязь.

Где-то плачущий крик «ура»,
Но сошёл и отхлынул бой.
Здравствуй, матерь-земля, пора!
Возвращаюсь к тебе тобой.

Ты кровавого праха горсть
От груди своей не отринь,
Не как странник и не как гость
Шёл я в громе твоих пустынь.

Я хозяином шёл на смерть,
Сам приученный убивать,
Для того чтобы жить и сметь,
Чтобы лучшить и открывать.

Над рассветной твоей рекой
Встанет завтра цветком огня
Мальчик бронзовый, вот такой,
Как задумала ты меня.

И за то, что последним днём
Не умели мы дорожить,
Воскреси меня завтра в нём,
Я его научу, как жить!

Разведчик.

Он оседал. Дыханье под усами
В оскале рта рвалось, проклокотав...
Он трое суток уходил лесами,
Ищеек финских в доску измотав,

И здесь — упал. На солнце — золотая
Сосна стояла. Рядом. В трёх шагах.
Горячим ртом морозный снег глотая,
Он к ней подполз рывками, на локтях.

К её коре сухой, по-лисьи рыжей,
Щекой прижался, бледен, полужив.
Потом он сел и на сугробе лыжи
Перед собой крест-накрест положил

И два тяжёлых диска автоматных
На них пристроил. И закрыл глаза.
И белый наст в зелёных зыбких пятнах
Пополз сквозь тьму, в беспамятство скользя.

Заснуть, заснуть... Ценою жизни целой
Купить минуту сна!.. Но он поднял
Замёрзшим пальцем веко и в прицеле
Увидел в глубину пространство дня;

И в нём — себя, бегущего лесами, —
Нет, не от смерти, нет!.. Но если смерть, —

Он вновь непримиримыми глазами
До смерти будет ей в лицо смотреть...

А там, в снегу, бежит, петляет лыжня,
И ясный день так солнечен и тих,
Что как-то вдруг непоправимо лишне
Враги мелькнули в соснах золотых.

О, у него терпения хватило,
Он выждал их и подпустил в упор,
И автомата яростная сила
Вступила с целой полусотней в спор.

Он не спешил. Отрывисто и скупо
Свистел свинец его очередей.
И падали в халатах белых трупы,
Похожие на птиц и на людей.

Его убили выстрелом в затылок.
И ночь прошла. У раненой сосны
Он так лежал, как будто видел сны,
И ясная заря над ним всходила.

Вкруг головы, сугробы прожигая,
Горел в снегу кровавый ореол.
Он вольный день встречал и, как орёл,
Глядел на солнце. Прямо. Не мигая.

Шофер.

Крутясь под «мессершмиттами»
С руками перебитыми,
Он гнал машину через грязь
От Волхова до Керести,
К баранке грудью привалясь,
Сжав на баранке челюсти.

И вновь заход стервятника,
И снова кровь из ватника,
И трудно руль раскачивать,
Зубами поворачивать...

Но - триста штук, за рядом ряд -
Заряд в заряд, снаряд в снаряд!
Им сквозь нарезы узкие
Врезаться в доты прусские,
Скользить сквозными ранами,
Кусками стали рваными...

И гать ходила тонкая
Под бешеной трёхтонкою,
И в третий раз, сбавляя газ,
Прищурился фашистский ас.

Неслась машина напролом,
И он за ней повёл крылом,
Блесной в крутом пике блеснул
И - раскоколося о сосну...

А там... А там поляною
Трёхтонка шла, как пьяная,
И в май неперелистанный
Глядел водитель пристально:

Там лес бессмертным обликом
Впечатывался в облако,
Бегучий и уступчатый,
Как след от шины рубчатой.

Жена приехала на фронт

Гуляла стужа-именинница
По одиночкам-номерам,
Тюрьмоподобная гостиница
Без ламп сдавалась вечерам.
Шли сапоги, шуршали валенцы,
В кромешной тьме стучали лбы,
Дрались неведомые пьяницы,
Летела сажа из трубы.
Толпилась очередь у нужника,
Ворчали краны без воды,
И хвост крысиный
из отдушника
Свисал с сознаньем правоты.
Но - Бог свидетель -я не сетую,
Благословляя в сотый раз
Окно, закрытое газетою,
Кровати ржавый тарантас;
И стол с базарною закускою,
И - в заоконочье - ледок,
Зимой просёлочною, русскою
Заполонённый городок...
На спинке стула платье синее
Всю ледяную ночь цвело
Той васильковою Россиею,
Где нам с тобой всегда светло!

1943г.

Солдат.

Идёт на Родину солдат...

На хуторе его
Из десяти саманных хат
Осталось две всего.
И в этих двух,
В последних двух, —
Храпит немецкий пост,
И головешек дым вокруг
Летит на много вёрст.

Вода в криницу не бежит:
В ней лошадь дохлая лежит;
Горит в железной печке сад...

Идёт на Родину солдат...

Идёт, и в памяти его —
Всё так, как он привык:
Коров, мотая головой,
Ведёт лобастый бык;
Садится солнце за ставком,
Покой, покой в полях!
Парным, полынным молоком
Вечерний пахнет шлях;

Мамаша утка от лощин
Домой зовёт утят,
В черешнях розовых хрущи
До позднего гудят...
Хозяин заберёт тулуп —
И в сено, на поклеть;
И только ключ, звеня о сруб,
В кринице будет петь,
Да соловей проверит лад
На чистом серебре...

Идёт на Родину солдат —
Не в мае, в декабре.
Звенит позёмка, по кустам,
Дымится снежный прах,

И даль — темна, и степь — пуста,
Лишь волки на буграх.

Но для солдата всё не так:
Звенит, звенит земля,
Вся степь в лазоревых цветах,
В метёлках ковыля.
Быков с рассвета обратать,
Подзакусить слегка,
Когда на стол поставит мать
Махотку каймака,
И — гайда в поле. Длинен круг,
Ворочай за троих,
Не отрывая тяжких рук
От выгнутых чапиг:
Мать доглядит его ребят,
И двор его, и дом...

Идёт на Родину солдат
И думает о том,
Что там, где стал он бородат,
Где юность шла его,
Из десяти саманных хат
Осталось две всего.
И в этих двух, в последних двух, —
Храпит немецкий пост;
Из них последних двух старух
Стащили на погост.
Им даже гроба не нашли,
А так — швырнули в грязь, —
Лежат поверх родной земли,
Под снегом притаясь...
И четверо его ребят
Притихли с бабушкою в ряд.
И дом сожжён. И срублен сад.
Идёт на Родину солдат...

Ему дорогу заступив,
Встаёт до неба взрыв!
Немецкий снайпер бьёт в висок,
На землю валит танк,
Как вихрем поднятый песок,
Визжит свинец атак.
Огонь и дым. Но видит он
Сквозь дыма полосу
Родимый дом,
Родимый Дон,
Россию видит всю!
От Беломорья до Карпат —
Россию — мать,
Россию — сад,
Её тоскующий, живой,
Её зовущий взгляд.
И начинает понимать,
Что слово МАТЬ —
Не просто мать,
И чувствует солдат, что дом
Не там, где вербы над прудом,
Что и в длину и в ширину
Он больше всех хором,
Что стены дома — на Дону,
А двери — за Днепром,
И надо Одер перейти
Под рёвом непогод,
Чтоб в дом родной порог найти...
И он его найдёт!
Стучится смерть солдату в грудь
Чугунным кулаком.
Но жив солдат! Солдат штыком
Прокладывает путь!
Бросает немец автомат -
Его глушит приклад.

Идёт на Родину солдат,
Домой идёт солдат!

Солдаты Заполярья.

Валы окаменевшей грязи
В полкилометра высотой,
Богатые в однообразье
Мучительною пустотой.

И путь один средь тысяч сопок,
И тот — в огне, и тот — сквозь смерть,
Коль ты воистину не робок —
Решись его преодолеть.

Ползи к вершине от подножья
И, задыхаясь, не забудь,
Что есть ещё и бездорожье,
И это всё же торный путь.

Но кто расскажет, где кривые
Пути обходов пролегли?
Там наш солдат прошёл впервые
От сотворения земли.

Там, посиневшими руками
Сложив ячейки поскорей,
Вжимались роты в голый камень,
Подстерегая егерей.

Их жгли навылет, сквозь шинели, 
Сквозь плоть и кожу, до нутра,
Семидесятой параллели
Невыносимые ветра.

Мороз пушился на гранитах,
А люди ждали — пусть трясёт, —
Чтоб на фашистов недобитых
С пустых обрушиться высот.

Зарниц гремучих полыханье,
Летучий, хищный блеск штыков.
И это всё — уже преданье
И достояние веков.

Открытое письмо.

Не в том, что ты была горда, —
Начало всех начал,
Не в том, что пела ты, когда
Я злился и молчал.

Да и не в кротости твоей
В какой-то нежный миг:
Другие были понежней —
Я не запомнил их...

И если уж на то пошло,
Несчастным самым днём
Ни разу мне не повезло
В сочувствии твоём.

И если даже был я тих
И молчалив, как сом,
Когда от прихотей твоих
Всё мчалось колесом,

Тебя не трогали ни злость,
Ни жалоба моя,
И дело так тобой велось,
Как будто я — не я...

Одна, стараясь за троих,
Пугая и маня,
Клянусь, ты больше всех других
Помучила меня.

И если я, уставши ныть,
Без времени умру, —
Прошу друзей во всём винить
Твою со мной игру.

Мне было б лучше, может быть,
На это наплевать,
Себя забыть, тебя забыть,
Спокойно есть и спать...

Но дело в том, но дело в том, —
Как это объяснить? —
Что в мире, без тебя — пустом,
Мне нечем было б жить...

И если б я свободен был
От всей возни с тобой,
Меня бы первый фриц убил
В мой самый первый бой.

Но я затем, воюя год,
Не вписан в мёртвый счёт,
Что полон рот с тобой хлопот
И предстоит ещё!

И я, зови иль не зови,
Но будет по сему, —
Опять вернусь к моей любви,
К мученью моему.

Встречая каждую зарю
Как близкой встречи весть,
За то тебя благодарю,
Что ты на свете есть!

Осень.

Сюда не достало
Немецким снарядом.
Сад блещет устало
Осенним нарядом;

Сад льётся — неслышней
Дождя над травою —
Богатой, и лишней,
И нищей листвою.

И этою ночью
В холодном горенье
Он видел воочью
Своё разоренье,

Как листья не могут
С плодами расстаться,
Их кличут в дорогу
То сёстры, то братцы,

И в шёпот, и в шорох
Листвы повивало
Антоновок ворох,
Апорта навалы...

От жизни большой,
От великого братства
Я тоже душой
Не могу оторваться.

Как лист от плода
Отделиться не может,
Птенец — от гнезда, —
И я тоже, я тоже!

И где я ни буду
С врагом моим биться,
Мне будет повсюду
Земля моя сниться:

Зелёная озимь
Полей безбороздых,
Одонья в колхозе
И яблочный воздух.

Да здравствует осени
Промельк утиный,
Заснувший на озими
День паутинный,

Лесная дорожка,
Дрозды на рябине
И заячья лёжка
В полынной ложбине!

Просторы родные!
Видал за войну я
Приметы иные
И землю иную.

Нарядней, быть может,
Цветистей, быть может,
Но сердца мне
Память о них не тревожит.

А вы и ночами
Мерещились, снились,
Кричали грачами,
Ручьями светились...

Пунцовою
Тетеревиною бровью
Заря пламенеет
В лесах Подмосковья,

Берёзы над гатью —
Серебряным братством,

И снова богат я
Несметным богатством!

Разносит щеглёнок
Репей по ворсинке...
А сколько опёнок!
А сколько брусники!

А листьев кленовых
В садах непочатых —
Оранжевых, новых
Гусиных перчаток!

Открою под вечер
Окно в листопад:
Далече-далече
Затеплен закат.

Кусты у сарая,
Дубы в стороне
Горят, не сгорая,
В вишнёвом огне.

Резная, точёная
Даль над травой
Из алого в чёрное
Льётся листвой.

И тучи суровые —
Тусклой парчи,
И чёрно-багровые
Вьются грачи.

И смеркнет. И ночь
Вознесёт от полей
Над золотом рощ
Серебро журавлей.

И листья незримые —
В сон, в забытьё:
Часы мои, дни мои,
Сердце моё!

Частушки.

На морозе лихо пляшут
Фрицы-голопузики, 
Сыпь, трёхрядная, почаще, —
Как же им без музыки?

Получили гитлеряги
Полушубки из бумаги, —
Гитлерицы без газет
Нынче бегают в клозет.

Получил фашист из дома
Мокроступы из соломы,
А покамест он дремал,
Чей-то мерин их сожрал.

На арийском на мерзавце
Не наряды бальные, —
С головы до ног — эрзацы,
Только вши — нормальные.

Юный фриц за старой кошкой
По деревне гнался с ложкой,
Кошка умная была,
Из кастрюли удрала.

Отобрав у бабы лифчик,
Приоделся фриц-счастливчик,
И теперь ему в снегу
Бюстгальтер снится—на меху!

Фриц у Франца спёр часы,
Фрицу выдрал Франц усы
И счастлив, как маленький:
Есть клочок на валенки!

Фриц, дрожа от аппетита,
Жарит конское копыто,
Очень удивляется:
Почему не жарится?

Трое.

Когда бойцы прорвались к сердцу боя,
Где, шевелясь и плача, как живой,
Снег превратился в месиво рябое,
Размолотый волною огневой,

Из скрытого в седом сугробе дзота,
В затылок им, исподтишка, в упор
Хлестнули три немецких пулемёта, 
Тупые рыла высунув из нор.

Какой-то миг — и взвод поляжет строем,
Как березняк, погубленный в грозу.
Какой-то миг!.. Но — яростные — трое
Уже рванулись к щелям амбразур!

Замолкни, смерть! В глаза твои пустые,
Где навсегда остановилась тьма,
Глядят большевики как жизнь — простые,
Бессмертные, как Партия сама!

Здесь, заслонив друзей живою стенкой,
Руками обхватив концы стволов,
Легли Красилов и Герасименко,
Упал — на третий — грудью Черемнов.

Они стволы закрыли и телами
Прижались к ним, прицел перекосив,
В стволах свинец расплавленный и пламя
Своей горячей кровью погасив.

О Родина! Они тобою жили,
Тебе клялись сквозь тьму, сквозь немоту, 
Они тебе и мёртвые служили
И, отслужив, остались на посту!

Не просто гнев иль мужество, велели
Им головой ответить за других, —
Нет, ясное сознанье высшей цели
На эту смерть благословило их!

И называя лучших поимённо
И в горести, и в гордости своей,
Земля родная, преклони знамёна
Перед бессмертной славой сыновей.

У-2

Повыше леса чуточку
Во весь курносый нос
Смешно чихает «Уточка» —
Фанерный бомбовоз.

От этого чихания
Небесного авто
Спирается дыхание
И снится чёрт-те что!

И комната семейная,
И где-то за стеной
Стучит машинка швейная —
Работает портной...

И ты сидишь под лампою...
Завидуя теплу,
Мороз пушистой лапою
Проводит по стеклу...

Сейчас ворвусь я с холоду,
Прижму холодный нос
К щекам, к затылку, к золоту
Родных твоих волос:

— Я только на минуточку...
Не важно, я в пальто... —
Гремит над лесом «Уточка»
Небесное авто.

Каляной рукавицею
Протёр глаза, встаю.
Дорога на позицию,
Шалашик на краю.

Шофёры курят — греются,
Вокруг костра — темно,
Не скоро развиднеется,
Хоть за полночь давно.

Однако в путь пора уже,
Германец у дверей;
По суткам давит на уши
Работа батарей.

И так же круглосуточно
Сквозь ветер и мороз
Снуёт, чихая, «Уточка» —
Домашний бомбовоз.

Судьба её — примерная,
Я сон ругаю свой:
— Учти, она — фанерная,
А ты, дурак, живой!

Война, она — не шуточка,
На отдых сроку нет...
...Гремит в потёмках «Уточка»
Воздушный драндулет.

Меня трясут за валенки:
— Сгоришь!.. Уснул, чудак, 
И чмокает, как маленький,
Губами натощак...

Другу.

Помнишь, в детстве снились нам с тобою
Выгнутые крылья парусов,
Волны океанского прибоя,
Вольное дыхание лесов.

Там всегда стреляли ружья верно,
Побеждали храбрые в бою...
Мальчики Майн Рида и Жюль Верна
Жили в том несбыточном краю.

А у нас ивняк на косогоре,
Тина полувысохшей реки;
Вместо тигров на степном просторе
Жили толстопузые сурки.

Тишина уездная, степная,
Вечеров вишнёвых забытье...
— Где она, страна чудес?
— Не знаю...
Может быть, и вовсе нет её.

Только нам запомнился надолго
Детский сон о сказке наяву.
И когда заполыхала Волга
Нефтью, подожжённой на плаву,

И когда, наглей и оголтелей
Яростной заморской саранчи,
Воющие «юнкерсы» летели
Дьяволами чёрными в ночи, —

Нам она была светлее рая —
Отчая, родимая земля.
К ней мы прижимались, умирая,
Только об одном её моля:

— Дай нам силы, помоги подняться,
Вырваться из предмогильной тьмы,
Дай нам насмерть повалить германца:
Пусть фашист погибнет, а не мы!

И уже не в сказке, —
Достоверно
И у нас в степи, как в том краю,
Нарезные ружья били верно,
Побеждали храбрые в бою.

Вот стоим мы. В сини поднебесной —
Балочки, поля да ковыли...
Нет любимей, не сыскать чудесней
Этой отвоёванной земли!

А за синью — дальние границы,
А за ними, ростом — великан, —
Меж камней, хитрее кружевницы
Вяжет пену Тихий океан.

Лёгкий парус, выгнувшийся гордо,
И — леса из наших детских снов;
Тигр ведёт усатой хитрой мордой,
Чуя запах диких кабанов...

Вот она, большая доля наша!
Долог будет встречи этой час —
Морем
Неба яшмовая чаша
До краёв наполнена за нас!

Снайпер.

Уже червонеют листья,

Уже засыпают осы,

Осенних садов кочевье -

В бухарском цветном шитье,

Вина голубые кисти

К земле пригибают лозы,

Гранатовые деревья

Стоят в золотом литье.

О, медленный день Чимкента,

Далёкая Согдиана,

Вы - песенка колыбели,

Невнятная, словно сон.

А здесь угасает лето

В косых парусах тумана,

Оградой из чёрных елей

Плес озера обнесён.

На той стороне - германцы,

Дымки земляных лежанок,

У проволок-паутинок

Ни тени не промелькнёт...

Не смеет с земли подняться

Чимкентец Аман Ижанов, -

Двух снайперов поединок

Смертельной секунды ждёт.

В какой хитроумной щели

Немецкий стрелок укрылся?

Спокойный лесок в прицеле,

Прибрежные валуны...

Ижанов глядит на ели,

На сопок скалистых выси,

Пытает кусты и мели

В крутых гребешках волны.

По нашим уже неделю

Стреляет немецкий снайпер,

В траншеи пройдёшь с опаской

Лишь с вечера до утра,

А на день огнём смертельным

Фашист все подходы запер,

Над бруствером высунь каску,

Секунда - и в ней дыра.

И знает Аман Ижанов -

На первый выстрел надежда:

Свинец между глаз у фрица -

Спасенье, а промах - смерть.

Недвижнее истукана

Лежит он. В грязи одежда,

Натруженный глаз слезится,

И больно в прицел смотреть.

Но Родина - за плечами,

Памирских нагорий реки,

Смоленщины древней сёла,

Спалённый Мурманск в золе, -

И он вернётся под знамя

Иль опочит навеки

На каменной, невесёлой

И трижды родной земле.

И вот, тишине доверясь,

Фриц выглянул над травою

И встретил глазами вспышку,

Далёко, за полверсты, -

И ткнулся в лиловый вереск

Пробитою головою,

И, как гробовая крышка,

Сомкнулись над ним кусты.

Опять на цветах у дзота

Мохнатых шмелей жужжанье,

Опять над передним краем

Карельский Закат горит.

Шагает в родную роту

Чимкентец Аман Ижанов,

И солнцем, и птичьим граем

Весь мир для него открыт.

...С той осени миновало

Жестоких боёв немало.

Холодный прищур ресницы,

Оптическое стекло.

И семьдесят восемь молний

Коротких отполыхало,

И семьдесят восемь немцев

От снайперских пуль легло.

И, первый свой выстрел мудро,

По-своему понимая,

Аман говорит: - Мне память

Далёкая дорога:

Я знаю, что встретил утро,

Победное утро мая,

В тот давний осенний вечер,

Когда одолел врага.

[1943]